Союз еврейских полисменов - Страница 90

Герц помогает Ландсману собрать фигуры в коробку, включая кленовые, подбитые зеленым бархатом. Ингалятор он сует в карман.

– Нет, – тут же врет Ландсман. Много лет назад в припадке раздражения он исполнил такой же ландсмановский гамбит, стоивший уха этому белому коню.

– Ухо он тебе подарил.

Возле кровати на тумбочке – книги, аж целых пять штук. Чендлер в переводе на идиш. Биография Марселя Дюшана на французском. В мягкой обложке жесткая критика коварных происков Третьей Российской Республики годичной давности, модная тогда тема в Штатах. Справочник по морским млекопитающим Петерсона. Наконец, нечто с энергичным названием «Kampf» («Борьба») в германском оригинале. Автор – Эмануил Ласкер.

Рычит водопад в унитазе, затем струя воды из крана бьет в раковину. Берко споласкивает руки.

– С чего-то все вдруг бросились на Ласкера, – дивится Ландсман. Он берет толстый том в руки. Тяжелая, солидная книжища, в черном переплете, с золотым рельефом букв и орнаментики. Ландсман открывает, книгу, листает. Никаких диаграмм, ни коней, ни ферзей, ничего о шахматах. Сплошняком сухая немецкая проза. – Выходит, Ласкер еще и философ?

– Он полагал себя именно философом. К сожалению, следует признать, в философии он себя не проявил. В шахматах и в математике он бесспорный гений, однако тут… Но кто сегодня читает Ласкера? Никто не читает больше Ласкера.

– Сейчас это более верно, чем неделю назад, – встревает в беседу Берко, выходя из санузла с полотенцем, вытирая пальцы, каждый в отдельности. Он прямым ходом следует к столу. Большой деревянный стол накрыт на три персоны. Тарелки из эмалированной стали, стаканы пластиковые, а ножи с костяными рукоятками страшного вида, такими ножами вырезают дымящуюся печень свежеубитого медведя. На столе кувшин охлажденного чая и эмалированный кофейник. Трапеза, предлагаемая хозяином, обильна, пища горяча, преобладает в ней лосятина.

– Лось с перчиком, – поясняет старик. – Фарш лосиный я смолол еще осенью, глубокая заморозка в вакууме. Лося сам свалил, естественно. Тысяча фунтов корова. Приправу сделал сегодня. Красные бобы, черные бобы… На случай, если не хватит, еще кое-что вынул из морозильника. Лотарингский пирог – яйца, помидоры, разумеется, бекон… бекон – лосиный бекон, сам коптил…

– Яйца – лосиные яйца, – в тон отцу продолжает Берко.

Герц Шемец указывает на стеклянную посудину с кругленькими тефтельками, залитыми красновато-коричневой подливкой.

– Тефтельки по-шведски. Лосиные тефтельки. И еще холодная жареная лосятина, для сэндвичей. Хлеб я сам пеку. И майонез свой. Мало ли что они там в банку сунут.

Все садятся за стол. Трапеза с одиноким стариком. Когда-то его застолье искрилось жизнью, объединяло необъединимое: евреев и индейцев. Пили калифорнийское вино, распространялись на разные предлагаемые хозяином темы. Здесь встречались странные типы: крутые темнилы, шахматные мазурики, агенты и лоббисты из Вашингтона и местные рыбаки, резчики тотемов. Миссис Пульман подначивала Герца, и это нисколько не вредило его авторитету, придавало ему дополнительный шарм и вес.

– Я тут позвонил одному-другому, – нарушил молчание дядя Герц после нескольких минут шахматной концентрации внимания над тарелочными композициями. – После того как вы сообщили, что пожалуете.

– И одному и другому? – уточнил Берко.

– Да-да. – Герц изобразил что-то, означающее улыбку, на полсекунды приподняв верхнюю губу в правом уголке рта, показав зуб и снова спрятав. Как будто попался он на невидимый рыболовный крючок, и рыболов как раз натянул леску. – Я так понял, что ты снова валяешь дурака, Мейерле. Нарушение субординации. Непредсказуемое поведение. Бляху и оружие потерял.

Кем бы ни был в своей жизни, дядя Герц, сорок лет носил он в бумажнике федеральную бляху офицера сил правопорядка. И хоть лишился он ее с позором, тон упрека в голосе невозможно не расслышать. Он повернулся к сыну.

– А на каком месте твоя голова, мне совершенно непонятно. Восемь недель до пропасти. Два сына и, мазл тов и кайнахора, третий на подходе…

Берко не спрашивает, откуда старой перечнице известно о беременности Эстер-Малке. Лишний елей тщеславному старикашке. Он лишь с умным видом кивает и отправляет в рот очередную лосиную тефтельку. Отличные тефтельки, сочные, ароматные, пряные, с дымком…

– Не возражаю, – скромно соглашается Берко. – Безумие. И я вовсе не хочу сказать, что этот пустой бурдюк мне нравится, без бляхи и пушки, гляньте на него только! Носится с голым задом по лесам, мешает жить порядочным людям… Да нужен он мне больно! Конечно, жена и дети мне нужны больше. И рисковать я лучше ради них буду, а не ради него. – Он переводит взгляд на миску тефтелек, и из недр тела его исходит неясный размытый звук, чисто еврейский: полуотрыжка, полустон, полурыдание и полу-еще что-то. – Но раз уж мы помянули бездну Реверсии, то я хочу особо отметить, что в такой обстановке я не хотел бы остаться без Меира.

– Вишь ты, какой преданный. – Герц тычет большим пальцем в сына, обращаясь к Ландсману: – Вот то же самое ощущал я к твоему отцу, благословенно его имя. А этот трус бросил меня на произвол судьбы.

Тон его легок и чуть ли не весел, но повисшее над столом молчание придало обстановке мрачный оттенок. Все трое сосредоточенно жуют, жизнь кажется долгой и весомой. Герц встает, наливает себе еще дозу. Подходит к окну, смотрит на небо, которое выглядит мозаикой из осколков разбитого зеркала, отражающих разные оттенки серого. Зимнее небо юго-восточной Аляски – Талмуд серого, неисчерпаемый комментарий Торы дождевых облаков и умирающего света. Дядя Герц для Ландсмана всегда оставался образцом компетентности, уверенности, аккуратности, методичности. В нем можно было заметить оттенки иррациональности и склонности к насилию, но они всегда скрывались за стеной его индейских авантюр, он прятал их так, как хитрое животное маскирует свои следы. Однако память Ландсмана хранит и дядю Герца в первые дни после смерти отца. Скрюченная в комок жалкая фигура за кухонным столом на Адлер-стрит, с выбившейся из брюк рубашкой, вцепившаяся в бутылку быстро убавляющейся сливовицы, столбиком барометра указывающей на сгущение атмосферы его скорби.