Союз еврейских полисменов - Страница 65

Госпожа Шпильман протянула руку к трубке черного телефона без кнопок и диска. Рука дрожала от страха.

– Я бы все равно не снял трубку, – донесся до нее голос мужа, подошедшего справа сзади. – Если уж ты должна нарушить заповедь субботы, то экономь грехи.

В те годы муж ее не был еще столь лунообразным, как впоследствии, но появление его в спальне супруги граничило с чудом, вроде появления в небе второго лунного диска. Он огляделся, знакомясь с обстановкой. Кресла в вышивке, зеленый полог, белизна кровати, все эти ее склянки-банки… Силится выдавить на лицо насмешливую улыбку, но гримаса выражает взаимоисключающие алчность и отвращение. С таким выражением на физиономии ее муж однажды принимал делегацию откуда-то с края света, из Эфиопии или Йемена. Невозможный рабби-негр в странном кафтане-лапсердаке с глазами – терновыми ягодинами, черная шляпа с черной кожей, чужеземец с чужеземной Торой, женское царство: они – каприз божественный, сбой Вышней мысли, пытаться постичь который – почти ересь.

Муж стоит в ее спальне, с каждой секундой мрачнея и теряя опору под ногами. Она уступает чувству жалости. Он здесь на чужой территории. Ядовитое облако злокачественной аберрации распорядка дня загнало его в этот незнакомый край, где звякают склянки с дурацкими благовониями и колют глаз несерьезные узорчики.

– Присядь, пожалуйста, – просит она.

Благодарно вздохнув, муж медленно опускает зад на жалобно пискнувший стул.

– Его найдут, – мягко и нежно угрожает он.

Не нравится госпоже Шпильман, как выглядит ее муж. Зная, что людей подавляют его габариты, он обычно аккуратен в одежде. Но сейчас носок его скручен, рубашка застегнута неправильно. Лицо помечено усталостью, баки спутаны, как будто он трепал их нервными пальцами.

– Извини, дорогой, – сказала госпожа Шпильман, открыла дверь в свою гардеробную, вышла туда. Она не любит темного безоттеночного одноцветия, «приличествующего» вербоверским женщинам. В этой комнате перешептываются, улыбаются друг другу синий, голубой, аквамарин, пурпур, гелиотроп. Она опустилась на легкомысленный стульчик, полностью спрятавший ножки под многоскладчатой юбкой, вытянула вперед ногу в чулке и большим пальцем притворила дверь, оставив дюймовую щель. – Так лучше. Надеюсь, ты не возражаешь…

– Его найдут, – повторяет муж более трезвым, деловым тоном, пытаясь убедить ее, но не себя.

– Пусть только найдут, – говорит мадам Шпильман, – и я убью его.

– Успокойся.

– Я сказала это вполне спокойно. Он напился? Там пили?

– Он постился. Вел себя безупречно. А как он говорил вчера! Паршат Чайи Сара. Колдовство какое-то. Электрический разряд, умершее сердце вздрогнуло бы и снова забилось. Закончил со слезами на глазах. Сказал, что должен подышать. И больше его никто не видел.

– Я убью его.

Из спальни нет ответа, лишь шум дыхания, постоянный, мерный, неумолимый. Она спохватилась. Зря она так. В ее устах это фигура речи, выражение отчаяния матери, но в его сознании, в лаборатории внутри костяной коробки черепа, может сложиться конкретика многократно обкатанной рабочей процедуры.

– Ты… не знаешь, где он? – спросил муж после паузы тоном, угрожающим своей нейтральностью.

– Откуда мне знать?

– Ну… Он с тобой говорит. Он сюда заходит.

– Не был он тут.

– Был.

– Откуда ты знаешь? Служанки шпионят?

Его молчание она истолковала как положительный ответ. И почувствовала героический порыв, решимость не покидать более свою гардеробную.

– Я пришел не для того, чтобы упрекать тебя или спорить. Наоборот, я надеялся, что смогу почерпнуть здесь твоей спокойной рассудительности. И вот я здесь, но чувствую, вопреки устремлениям своим как рабби и как человека, что должен все же тебя упрекнуть.

– За что?

– За его вывихи. Искривление души. Это твое упущение. Такой сын – плод материнской ветви.

– Подойди к окну. – сказала она. – Глянь сквозь щелочку между шторами. Посмотри на этих бедняг, на этих дураков, остолопов, пришедших за благословением, которого ты, положа руку на сердце, во всей силе своей, в своей учености не способен дать. Но эта неспособность никогда не мешала тебе благословлять.

– Я благословляю иначе.

– Посмотри на них!

– Это тебе стоит на них посмотреть. Выйди из своего шкафа и взгляни.

– Я видела их, – процедила она сквозь зубы. – И у всех этих людей искривление души.

– Но они скрывают это искривление. Прячут в скромности своей, в приниженности и в страхе Божьем. Господь повелевает нам покрывать головы свои в Его присутствии. Не выставлять макушку.

Снова скрип стула. Муж встал, зашаркали шлепанцы. Хрустнула поврежденная связка левого бедра, и он застонал от боли.

– Это все, о чем я прошу Менделя. Что у человека в голове, что он думает, что ощущает – это не интересно ни мне, ни Богу. Ветру безразлично какой флаг трепать, красный или голубой.

– Или розовый.

Молчание. На этот раз не столь напряженное, как будто он вспоминал, как когда-то улыбался ее маленьким шуткам.

– Я найду его. Я сяду рядом с ним и расскажу сыну то, что знаю. Объясню, что пока он повинуется Господу и соблюдает Его заповеди, пока ведет себя праведно, он здесь дома. Что я не отвернусь от него первым. Что оставить нас – его выбор.

– Может человек скрывать от себя самого и от окружающих, что он Цадик-Ха-Дор?

– Цадик-Ха-Дор всегда скрыт. Это заложено в его природе. Может быть, я должен объяснить ему и это. Как и то, что его переживания и борьба, его сопротивление – своеобразное доказательство способности управлять.