Союз еврейских полисменов - Страница 60

Берко с четкостью опытного шамеса разграничивал то, что можно совершить сломя голову, и то, чего ни в коем разе не позволят совершить те, кому раз плюнуть сломать чью-то шею.

– Они тебя мигом нейтрализуют. Они вытряхнут у тебя мелочь из штанов. К концу дня ты окажешься в каталажке, а завтра утром в суде.

Ландсману крыть нечем. Батшева Шпильман редко появляется за пределами своего крохотного мирка, а когда появляется, то отгорожена от остальных плотной стеной из стали и адвокатских языков.

– Без бляхи, без разрешения, без ордера, без открытого дела, в заляпанном костюме, с видом чокнутого, пристал к даме – да они пристрелят тебя и даже не станут доказывать, что ты виноват.

Берко продолжает сопроводительный танец, умудрившись по пути к автобусной остановке напялить носки и башмаки.

– Берко, ты мне не разрешаешь или не разрешаешь без тебя? Ты думаешь, я намерен изгадить тебе и Эстер-Малке шанс пережить Реверсию? Не дури. Я тебе и так достаточно нагадил за прошедшие годы. Но все же я не последняя скотина. И если ты полагаешь, что я этого делать не должен… Многоточие.

Ландсман остановился. Нельзя сказать, что он не ощущал тяжкого веса здравого смысла в аргументах Берко.

– Не знаю, что я полагаю, Меир. Я просто говорю… черт… – Появлялось иногда в глазах Берко это выражение. В детстве такое случалось чаще. В глазах светилась какая-то искренность. Ландсман в таких случаях избегал его взгляда. Он повернул лицо навстречу дующему с залива ветру. – Я говорю: по крайней мере, не на автобусе. Давай я сам тебя отвезу в отстойник.

До них донесся рокот мотора, скрип тормозов. Шестьдесят первый «бэ» на Гарькавы появился на проезжей части, выметая дождь с мостовой обратно в небо.

– По крайней мере, это. – Берко поднял пиджак за ворот, как будто предлагая Ландсману надеть его. – Возьми в кармане.

И вот у Ландсмана в руке уютная «беретта» двадцать второго калибра с пластмассовой рукоятью, в легких и в крови переизбыток никотина, в ушах ламентации черного еврея Дельты, мистера Джонсона. Через некоторое время, которого он не замечал и не мерил, пусть час, черные люди, избавившись от того, с чем пришли, двинулись обратно. Шествие поползло вниз с холма, к воротам. Во главе колонны, выпрямившись, насколько возможно, сливая дождь с широких полей шляпы, пыхтел локомотивом десятый вербоверский ребе. За ним тянутся дочери, от семи до дюжины, с мужьями и детьми. Тут Ландсман как будто просыпается и наводит бинокль на Батшеву Шпильман. Он ожидал увидеть какую-нибудь ведьму наподобие мадам Макбет с налетом первой леди Америки, Мэрилин Монро-Кеннеди, включая розовую шляпу-нашлепку и месмерические спирали вместо глаз. Но выхваченная на короткое время из толпы. Батшева Шпильман оказалась невысокой костистой бабулькой с приличествующей ее возрасту походкой. Лицо скрыто за густой черной вуалью. Одежда непримечательна, главная ее характеристика – не покрой или качество материала, а цвет: черный.

Шпильманы приближаются к воротам, нозы в форме стягиваются плотнее и давят на толпу, расчищая дорогу. Ландсман сует «беретту» в карман, выключает радио, вытряхивается из своей тачки. Дождь приутих и измельчал, превратился в мелкую морось. Ландсман, скользя на грязи, потопал вниз, к Мизмор-бульвару. За последний час толпа распухла, сконцентрировалась вокруг кладбищенских ворот. Людская масса беспокоится, колышется, гудит, дышит воздухом коллективной скорби. Латке в форме работают в поте лица, пытаясь пробить пробел между семьей и громадным вездеходом траурного шествия.

Ландсман путается в траве, спотыкается, набирает на подошвы глину. Напряжение отзывается болью в затылке. Болит бок, он начинает сомневаться, не проморгали ли медики трещину в ребре. Вот он поехал, поехал по грязюке, прорыл башмаками две десятифутовые борозды и, охнув, плюхнулся на задницу. Он слишком суеверен, чтобы не увидеть в этом падении дурной приметы, но ежели ты пессимист, то любая примета не к добру.

Самая плохая примета – отсутствие у него какого бы то ни было плана, пусть даже самого примитивного. Ландсман ноз вот уже восемнадцать лет, тринадцать из них детектив, семь последних трудится в отделе особо тяжких преступлений, классный коп. король детективов. Кем он был раньше? Кем стал? Мелкий чокнутый евреец с пушкой в сжатой ладошке и неуемным вопросом в глазах. Как кто при каких обстоятельствах должен поступать?… Ученая мура. Уверенность, прижатая к сердцу, как талисман любви. – и плевать на все остальное.

Мизмор-бульвар превращен в парковку, над которой дождь старается разогнать сизую дизельную дымку. Ландсман минует буферы, бамперы, радиаторы и ныряет в толпу. Пацаны и подростки постарше, чтобы получше разглядеть, карабкаются на стволы и ветви европейских лиственниц, не желающих на скудной ситкинской почве расти гордыми и стройными, как их сородичи в иных краях. Народ уступает Ландсману дорогу, а тем, кто мешкает, Ландсман напоминает о себе плечом. Тычок – и тут же: «Извините…»

Запах плача, евреи, длинное белье, пропахшие табачным дымом пальто… грязь, грязь, грязь… Молятся так, как будто готовы рухнуть без сознания, как будто ритуал предусматривает падение без чувств в качестве заключительного жеста. Женщины вопят, разевая пасти, демонстрируя вставные челюсти и темные дыры глоток, хватаясь друг за дружку. Не по Менделю Шпильману плачут они. Они оплакивают нечто, исчезнувшее из этого мира, тень тени, чаяние надежды. Почву из-под ног выдергивают у них, отбирают полуостров, к которому они привыкли, который любили, как дом свой. Они словно золотая рыбка, которую собираются швырнуть обратно в темное море диаспоры. Но этой мысли не объять, не охватить сознанием. И вместо этого они оплакивают погасший лучик, который и не вспыхнул, шанс, которого у них не было, царя, который не взошел бы на престол даже и без кусочка свинца в латунной оболочке, внедренного в мозг… Тычок плечом – и шип ящера зубастого: «Прош-шу проще…«– Ландсман поспешает.