Союз еврейских полисменов - Страница 15

– Эмануил Ласкер – знаменитый шахматист, – начинает инструктаж Ландсман. Берко принимает от жены чашку кофе и недоверчиво разглядывает поднимающийся над ней пар. – Германский еврей. В десятых – двадцатых годах двадцатого века… – Ландсман вчера с пяти до шести сидел за компьютером в пустой служебной комнатушке, рылся в Сети. – Математик. Проиграл Капабланке. Как и все остальные в те времена. Книга была в комнате убитого. И шахматная доска. С такой вот расстановкой фигур.

Веки у Берко тяжелые, мощные веки припухли. но когда он их опускает, глаза мимолетно вспыхивают сквозь щелочку прощальным лучом прожектора, холодным и скептическим, заставляющим невинных свидетелей усомниться в своей невиновности.

– И ты, стало быть, уверен, – цедит Берко, не сводя взгляда с бутылки пива в руке Ландсмана, – что данная конфигурация… что? – Щелочки между веками сужаются, прожекторы вспыхивают ярче. – Что в данной конфигурации закодировано имя убийцы?

– На неизвестном языке, неизвестной азбукой.

– У-гм.

– Этот еврей играл в шахматы. И вязался тефилою, чтобы колоться. И кто-то укокошил его с чрезвычайной заботой, аккуратно и осторожно. Я не знаю, при чем тут шахматы. Может быть, ни при чем. Я перерыл всю книгу, но такой партии не обнаружил. У меня в глазах рябит от этих клетчатых картинок. У меня голова кругом идет от одного взгляда на эту клятую доску.

Голос Ландсмана звучит вяло и безжизненно, в полном соответствии с его состоянием. Берко смотрит поверх головы сына на жену, как будто желая спросить у нее, стоит ли обращать внимание на Ландсмана.

– Вот что, Меир. Если ты оставишь в покое это пиво, – начинает Берко, стараясь не выглядеть копом, – я дам тебе подержать это чудо света, это прелестное дитя. Глянь на него. Ущипни его за попку. Оставь пиво! Возьми ребенка.

– Дитя чудесное, – соглашается Ландсман. Он вытягивает из бутылки еще глоток, ставит, закрывает пробкой, берет на руки ребенка, пахнущего йогуртом и хозяйственным мылом. И чуток отдающего отцовским ромом. Ландсман вышагивает с малышом по кухне, смотрит, как Эстер-Малке вынимает из вафельницы готовый продукт. Вафельница столетняя вестингаузовская, с бакелитовыми ручками в форме листьев какого-то невнятного растения. Вмещает четыре вафли разом.

– Пахта? – задумчиво спрашивает Берко, изучая доску с фигурами и потягивая себя за нижнюю губу.

– А что ж еще?

– Настоящая или молоко с уксусом?

– Берко, мы проверяли. – Эстер-Малке вручает Ландсману тарелку с вафлями в обмен на своего младшего сына. Аппетита нет и в помине, но Ландсман рад избавиться от младенца. – Tы не смог различить, забыл, что ли?

– И в шахматы играть не умеет. – добавил Ландсман. – А притворяется.

– Сдохни, Меир, – огрызается Берко.

Когда Берко прибыл в семейство Ландсманов, их семейная страсть к шахматам уже выгорела либо перевоплотилась в иные устремления. Исидор Ландсман умер за шесть лет до этого, а Герц Шемец перенес игру на доску грандиозного размера, через страны и континенты. Таким образом, учить Берко шахматам мог лишь Ландсман, а он старательно пренебрегал этой обязанностью.

– Масла? – спрашивает Эстер-Малке, зачерпывает жидкое тесто и выливает его в вафельницу, придерживая сына на коленях. Тот живо реагирует на ее вопрос.

– Не-е-е…

– Сироп?

– Не-е-е…

– Меир, тебе не до вафель? – спрашивает Берко. Он оставил потуги вникнуть в ситуацию на доске и подтянул к себе Зигберта Тарраша, как будто надеясь, что с книгой справится лучше.

– Честно – не до вафель. Но – надо.

Эстер-Малке закрывает вафельницу.

– Я опять попалась, – сообщает она как бы между прочим.

– Что? – спрашивает Берко, вскидывая взгляд от книги упорядоченных, четко спланированных сюрпризов, огорошенный сюрпризом коварной реальности. – Fuck! – Для ругани Берко предпочитает американский диалект. Как и для бесед с особо погаными задержанными и подследственными. Он приступает к пережевыванию воображаемой жевательной резинки, как будто собираясь ее вот-вот выплюнуть в стенку. – А-атлично, Эс. Прекрасно! Представляешь? Ведь у нас еще остался один хрябаный ящик в письменном столе для еще одного грёбаного высерка!

Он медленно-медленно вздымает над головой зажатый в пятерне сборник шахматных партий и медленно-медленно собирается зафитилить его через стойку кухонного бара в спальню-столовую-гостиную-хрен-еще-знает-какую… Это в нем Шемец пробудился. Мамаша Ландсмана тоже отличалась выдающимися способностями по части «зашвырни в гневе», а о драматических действах дяди Герца, хотя и редких, слагались легенды.

– Вещдок! – пытается отрезвить его Ландсман. Подъем продолжается, и Ландсман кричит: – Вещественное доказательство, мать твою!

Берко бросает. Книга кувыркается в воздухе, трепещут страницы, учебник летит, машет листами, как крыльями – и врезается во что-то гремучее, звонкое, металлическое. Возможно, набор для перца-соли на стеклянном обеденном столе. Ребенок морщится, как будто куснул лимон, оттопыривает нижнюю губу, переводит взгляд с матери на отца и обратно. Наконец разражается рыданиями. Берко смотрит на малыша как на предателя. Он обходит бар и направляется к оскорбленной улике.

– Что это наш папа делает? – сюсюкает Эстер-Малке, целует сына в щечку и тяжким взглядом смотрит на дыру, оставленную отошедшим за книжкой Берко. – Что наш герой-детектив, наш спермогенератор, вытворяет?

– Очень вкусные вафли! – вмешивается Ландсман, отодвигая нетронутую тарелку. – Слышь, Берко. я лучше там, внизу, подожду, в машине. – Он мазнул Эстер-Малке губами по щеке. – Скажи этому, как его. что дядя Мейерле срочно убежал. Привет.