Союз еврейских полисменов - Страница 10

1948 год. Странные времена, чтобы быть евреем. Опасные времена. В августе оборона Иерусалима рухнула, защитники трехмесячной республики Израиль оказались разбиты, уничтожены, сброшены в море. Герц начал работу в фирме «Фен, Харматтан и Буран», а комитет Палаты представителей по островам и территориям начал пересмотр Акта о Ситке в свете изменившейся ситуации. Комитет, Конгресс, да и все население США не могли не заметить уничтожения двух миллионов евреев в Европе, варварского искоренения сионизма, судеб беженцев из Палестины и Европы. Еще сложнее оказалось не заметить изменения ситуации в самой Ситке. Население поселения возросло до двух миллионов душ. Нарушив условия Акта, евреи расселились по западному берегу острова Баранова, на Крузове, до острова Западного Чичагова. Экономика региона переживала расцвет. Американские евреи нажимали на администрацию. В результате Конгресс даровал Ситке «временный статус» федерального округа. Требования прав штата, однако, отвергли. «NO JEWLASKA», нет Еврейской Аляске! Такая аршинная шапка украсила один из выпусков «Дейли таймc». Ударение делалось на то, что статус временный. Сроком на шестьдесят лет. А потом – видно будет.

Примерно тогда же Герц Шемец прогуливался в обеденный перерыв вдоль Сьюард-стрит и чуть не наступил на ногу Исидору Ландсману, приятелю детских лет из Лодзи. Ландсман-отец только что прибыл в Ситку на борту «Вилливо», один-одинешенек, чудом избежав мясорубки лагерей смерти в Европе. В свои двадцать пять совершенно лысый, почти беззубый. При росте в шесть футов весил сто двадцать пять фунтов. Странный запах изо рта, сумасшедшая речь, единственный выживший из всей семьи. Пионерской энергии Ситки он не замечал. Не видел молодых евреек-работниц в синих косынках, не слышал негритянско-еврейских спиричуэл, перепевающих Линкольна и Маркса, не ощущал вони рыбы, запаха вскопанной земли и аромата древесной смолы, не слышал грохота драг и экскаваторов на берегу и в проливе. Ничто его не трогало, он плелся, повесив голову, сгорбившись, как будто пробираясь через чужое измерение по герметичному, наглухо изолированному туннелю. Но как только Исидор Ландсман осознал, что тип с ухмылкой на физиономии, напомаженными волосами и в новеньких туфлях, блестящих, как только что сошедшие с конвейера лимузины, тип, пахнущий только что съеденным у стойки «Вулворта» луковым чизбургером – его друг детства, Герц Шемец из Маккавейского молодежного шахматного клуба в Лодзи, он замер и распахнул рот в ужасе, возмущении, восторге, удивлении. И тут же из глаз его полились слезы.

Герц вернулся в «Вулворт» с отцом Ландсмана, купил ему ланч (сэндвич с яйцом, первый в его жизни молочный коктейль, салатик) и отвел его в недавно открывшийся отель «Эйнштейн», в кафе которого ежедневно и ежечасно без всякого снисхождения перемалывали друг друга еврейские мастера шахмат. Отец Ландсмана, несколько обалдев от поглощенных жиров и сахара, под впечатлением завтрака и недавно пережитого тифа, молниеносно вымел всех игроков, да так свирепо и беспощадно, что иные не смогли ему этого простить всю оставшуюся жизнь.

Стиль игры его не изменился. Он демонстрировал все те же настроение и состояние.

– Отец твой играл в шахматы. – сказал как-то Герц Шемец, – как будто у него одновременно болели зубы, его мучили запор и геморрой, а кишечник раздувался от газов.

Он вздыхал и стонал, он ломал пальцы и запускал их в те редкие волосины, которые еще остались на черепе от былой прически, он терзал ногтями лысину и строил гримасы. Каждый ход противника – особенно неудачный – вызывал у него судороги. Собственные ходы, сколь бы отважными, остроумными и сильными они ни были, убивали его, как неожиданно полученные трагические известия. Он прикрывал ладонью рот и скорбными глазами глядел вслед только что сделавшей ход фигуре.

Совершенно иначе играл в шахматы дядя Герц. Этот играл спокойно, даже беззаботно, сидя чуть под углом к доске, как будто ожидая, что ему сейчас предложат съесть что-нибудь вкусненькое, или что сейчас к нему на колени прыгнет премиленькая крошка. Но глаза Герца видели все, не упускали ни малейшей детали, как заметили они дрожь в руке Тартаковера в тот далекий день, когда чемпион играл с Исидором Ландсманом. Промахи не ввергали дядю Герца в уныние, удачи не заставляли вскакивать с места. В тот вечер в кафе отеля «Эйнштейн» он следил, как его друг громит завсегдатаев, раскуривал очередную сигарету от окурка предыдущей, а когда на поле боя остались лишь дымящиеся развалины, сделал очередной необходимый шаг: пригласил Исидора Ландсмана домой.

Летом 1948 года семья Шемец занимала двухкомнатную квартиру в новом доме на новом острове. В здании проживали две дюжины семей, все без исключения «полярные медведи», как называли себя переселенцы-ветераны. Мать спала на кровати, Фрейдль – на кушетке, а Герц раскладывал постель на полу. Они уже стали стопроцентными аляскинскими евреями, что предполагало утопизм. Утопизм означал, что они видели изъяны во всем, на что падал взгляд. Семейка Шемец – склочная, сварливая, особенно Фрейдль, в четырнадцать лет вымахавшая ростом в пять футов восемь и весившая сто десять килограммов. Едва увидев Ландсмана-отца. призраком маячившего в дверях, не решавшегося сделать шаг внутрь, Фрейдль сразу же решила, что он столь же недосягаем и неприступен, как дикая Аляска, которую она уже считала своим домом. Любовь с первого взгляда.

Впоследствии Ландсман неоднократно и всегда безуспешно пытался вызнать у отца, что тот нашел – и вообще нашел ли хоть что-нибудь – привлекательного во Фрейдль Шемец. Нет, она очень неплохо выглядела. Египетские глаза, оливкового цвета кожа, в шортах, туристских ботинках, с закатанными рукавами пендлтоновской рубашки – воплощение маккавеевского спортивного mens sana in corpore sano. Фрейдль сразу ощутила жалость к молодому человеку столь трудной судьбы, потерявшему всю семью, на себе испытавшему ужасы лагеря смерти. Много было таких детишек среди «полярных медведей» – ощущавших вину за то, что их не коснулись грязь, голод, угроза физического уничтожения, и осыпавших прошедших через все это градом советов, информации, критических замечаний, полагая перечисленное лучшим способом поддержать пострадавших. Как будто давящую, нависающую пелену небытия можно устранить благонамеренным порывом одной целеустремленной советчицы…